ханна как-то сказала ему, сжимая его руку, улыбаясь ему, заправляя прядь волос за ухо и смеясь, смеясь, смеясь, словно в происходящем было до ужаса много смешного, словно всё остальное в тот момент для неё ничего не значило, словно её жизнь, в самом деле, можно было назвать счастливой: знаешь, на самом деле всё не так уж и страшно.
ханна как-то сказала ему, пока ветер развевал золото её волос — метафора такая избитая, что блевать хотелось, но он не мог думать тогда ни о чём, кроме этого, и на стремительно заходящее солнце слишком красного цвета даже смотреть сил не было — от моря в тот день пахло просто отвратительно, и песок под ногами успел порядком вывести его из себя, но на ней было то белое платье и она улыбалась, — ханна как-то сказала ему: во всех есть что-то плохое, в конце концов, так что не надо думать, будто это конец света.

жизнь не сошлась только на том, что ты не очень хороший человек.

ханна как-то сказала, когда не оставалась ещё сидеть по ночам в гостиной, извиняясь за головную боль и улыбаясь неловко, когда он закрывал за собой дверь, поправляя галстук и пытаясь вспомнить название того бара, где он был пару дней назад, когда они тратили часы на общую неприязнь к оскару уайльду, когда ханна спрашивала у него, не хотел бы он завести собаку, а он отвечал, что ему, в принципе, всё равно, но это лучше, чем кошка, потому что кошки его ненавидят, а она смеялась и говорила, что это плохая примета: ты же пытаешься, так что всё в порядке.

ну да, ну да. ты же пытаешься.

все его проблемы, если подумать, сводятся лишь к тому, что он охуенно высоко себя ценит — ты не заходишь так далеко просто чтобы зайти так далеко, — это каким-то образом прекрасно уживается с его ненавистью к себе, от которой уже не тошнит даже — это привычное, — жить с которой становится, в целом, тем же, что воздухом дышать или игнорировать настойчивый шум где-то за окнами, или пытаться пережить головную боль, когда от таблеток снова толку мало; все его проблемы, если подумать, решились бы пулей где-нибудь между глаз, но люк райт слишком сильно ценит то, что он сделал,
он пережил всё это дерьмо не для того, чтобы сдохнуть теперь, как помойная крыса,
он выбрался из того горящего дома не для этого,
он пережил ту неделю не для этого,
он похоронил ханну в той комнате не для этого — он не устаёт повторять себе каждый день, что он не умер там тоже, что он не умер там вместе с ней, но верить в это каждое утро становится каждый раз немного сложнее, чем день назад, и это, по правде говоря, невероятно утомительно.

она бы ни за что не простила его, если бы он поступил настолько эгоистично, да?

у эштона фрея глаза совершенно дурные — как у человека, который спит либо два часа в сутки, либо все двадцать, как у человека, который отчаянно напиться пытается, когда от одного взгляда на стакан виски уже начинает тошнить — как у человека, которому, в принципе, стремиться уже некуда, и не то чтобы он не понимает, но прямо сейчас ему как-то всё равно — люк плохо помнит, что такое сочувствовать другим людям — это умерло в нём лет в тринадцать и просыпалось иногда с тех пор, конечно, по ночам обычно, часов после четырёх или после второй рюмки, но сейчас не то время суток, сейчас не те обстоятельства, сейчас всякое подобие его эмпатии давно превратилось в никуда не годный хлам — эштон фрей выглядит так, словно ему нужна помощь, желательно — срочно, но, с другой стороны, их таких в этом помещении двое, и беспокойство о людях, которых он видит в третий или четвёртый раз в жизни, в планы люка никогда не входило.

— честно говоря, я надеялся, что ты здесь как-нибудь сдохнешь сам, но смотри, как здорово получилось.

он копирует интонации фрея скорее по старой привычке — ханна всегда говорила ему, что он ведёт себя как ребёнок — и, в общем и целом, он даже не врёт — в кои-то веки; смерть фрея избавила бы его от целой кучи проблем, но, в конце концов, нет ничего, что нельзя было бы решить крупной пачкой денег — кроме, например, убийства собственной жены, — и эштон фрей так удачно подаёт в отставку, что, честно, люк даже не задумывается о нём в последние пару месяцев — ему слишком часто снятся кошмары, чтобы переживать ещё и о единственном копе, которому было до него какое-то дело.
в общем и целом, он всё это время был слишком занят жалостью к самому себе, чтобы думать о ком-то ещё. разбираться с дерьмом, в которое их затянула подружка фрея, в его обязанности всё равно никогда не входило.

он опускает взгляд на пистолет и закатывает глаза — в самом деле, серьёзно, опять, — он иногда думает о том, что было бы, если бы тот тогда не опустил пистолет — возможно, вся эта история решилась бы каким-нибудь потрясающим концом с блядскими радугами, если бы его труп остался тогда лежать возле лестницы, возможно, тогда она бы успокоилась, возможно, тогда она бы даже исчезла окончательно, потому что пламени она не боится, как оказалось - совершенно; в квартиру он вламывается почти раздражённо, толкая эштона фрея в плечо и не дожидаясь, когда ему предложат войти — он в курсе: не предложат, — смысла надеяться на радушный приём в принципе не было, не то чтобы его это сейчас действительно волновало. он совсем немного удивлён тем фактом, что фрей на самом деле не попытался только что его пристрелить, но не подаёт вида.
в принципе, если бы тот выкинул что-то подобное, ничего необычного бы в этом не было.
в принципе, если бы тот выкинул что-то подобное, люк бы даже не стал его в этом винить: он этого абсолютно заслуживает — по всем возможным параметрам; самоубийцы никогда не останавливаются на первой попытке, с копами это, должно быть, работает примерно по такой же схеме.

удивление сменяется раздражением быстро; он повторяет себе мысленно, что он здесь не для этого, и не то чтобы эштон фрей реально его бесит, но ему было бы спокойнее, если бы всё, что касалось этой истории, просто как-нибудь само собой сдохло — сгнило где-нибудь в могиле, всеми забытое и похороненное без пышных проводов и строчек в газетах — он бы с радостью таскал туда цветы раз в год и, может быть, даже навещал родственников погибших, но в самом же деле.

— ты выглядишь как дерьмо. но я не лучше.

собственный голос кажется ему слишком хриплым — это бесит прямо сейчас неимоверно. эштон фрей, должно быть, презирает его, - эштон фрей наверняка ненавидит себя примерно так же сильно, по людям это всегда сразу видно, но ненависть к себе никогда не мешала думать, что ты лучше ещё какого-то придурка, он по себе знает, - но пошёл он нахуй вместе со всеми своими чувствами — люку не были они интересны в любое другое время; люк слишком занят сейчас собой, чтобы думать ещё и об этом — люк слишком занят сейчас кайли, чтобы думать ещё и об этом — чувства грёбаного эштона фрея смогут пережить одно ночное вторжение и одного раздражающего человека из прошлого, от которого они оба сбежали в надежде никогда о нём не вспоминать.

строчки вычёркиваются методично и холодно, и нет никакого удовольствия в том, чтобы возвращаться к началу списка.

он никогда не задавался вопросом, винил ли фрей себя в произошедшем, но прямо сейчас немного надеется, что всё-таки да — ханна никогда не говорила ему, что он хороший человек, он никогда не пытался убедить её в этом; люку не нравится чувствовать себя единственным виновным — он запер все свои грехи в той комнате с окнами в сад и детской кроваткой, но они всё равно нашли способ выбраться, подумать только — люк слишком привык думать, что другие обычно виновны не меньше; карма — не божье наказание, и в роли вселенского рока она тоже никогда не выступала, но каждый в итоге получает то, что заслуживает — кроме него самого, потому что он получает то, что ему нужно. ханна, тянувшая к нему руки на лестнице, спускающаяся медленно, смеявшаяся абсолютно неестественно, абсолютно ненормально, повторяла: никакой разницы, никакой разницы между нами, — больше всего на свете он боялся тогда ей поверить.

ему кажется иногда, что он до сих пор слышит её голос: тихие слова где-то совсем рядом, шёпотом на ухо, холодом слишком близко на кровати — он так и не избавился от привычки класть нож рядом, но в последний раз она привела только к испорченным простыням и громким крикам, из-за которых пришлось объяснять полиции, что всё нормально и руку он порезал на кухне — такое, он говорит тогда, случается время от времени, и он просто устал, и ему просто нужно выспаться, и ничего поднимать такую панику.

это такая игра — называется: скажи что-нибудь новое — скажи что-нибудь, что никто ещё не слышал, скажи что-нибудь, что ещё сможет удивить кого-то в комнате и заставит к тебе проникнуться. хотя бы сам себе — перед зеркалом.

он до сих пор чувствует её руки, обнимающие его со спины, и слышит её смех — ханна никогда так не смеялась, ханна не могла так смеяться в принципе, но в какой-то момент ему начинает казаться, что они звучат так невообразимо похоже, так невообразимо одинаково — она бы вряд ли простила его, если бы узнала, что он даже допускает такую мысль; он не думает, что прощение мёртвых может помочь ему — в принципе — хоть чем-нибудь, но жить с мыслью, что она презирала его настолько, становится почти невыносимо.

— мне нужно, чтобы ты меня выслушал.

он говорит прерывисто, быстро и, возможно, слишком зло, возможно, слишком громко, проходит в центр комнаты и не задерживается, чтобы обернуться — люк райт привык контролировать ситуацию, люк райт совершенно не привык, что у него всё валится из рук настолько быстро, люк райт не привык, чтобы его мир разрушался настолько стремительно; ты собираешь себя по осколкам только для того, чтобы развалиться заново, и с этим, в принципе, всё было понятно с самого начала, но он не ожидал, что это произойдёт так быстро.

он знает об эштоне фрее набор общеизвестных фактов; знает, что у него слишком много проблем с чувством долга, хуёвые отношения с единственным другом и как минимум три знакомые медсестры в местной клинике — это, в целом, неудивительно, это, в целом, и без того было всё понятно, но этого достаточно — он на это надеется — он так думает — много ума, чтобы использовать людей, в принципе не нужно: достаточно понимать, в чём проблема.

проблем у эштона фрея, к его счастью, дохуя.

вторые шансы давать не принято — ты лажаешь, лажаешь, а потом, ну, лажаешь, и всё по накатанной — пересечённые на песке линии и крики отстрелянных чаек, ханна не улыбается ему больше даже с фотографий, потому что первое, что он делает, — это сжигает фотоальбомы и старые снимки со свадьбы, старые снимки из её семейного альбома, старые снимки из её жизни, старые снимки с того времени, где она носила ещё длинные брюки чёрного цвета и собирала светлые волосы в хвост; у неё была привычка кусать колпачок от ручки и барабанить пальцами по столу, когда она слишком увлекалась бумагами — ему время от времени приходит в голову, что он убил её задолго до всего этого дерьма с письмом, но он не думает об этом.

если слишком долго падать, выбраться наверх уже вряд ли получится.

первым делом он бросает в огонь всё, что напоминает ему о ней, словно сгоревшего особняка было мало, но это всё равно ни к чему не приводит — сколько ни сжигай мосты, проблему всё равно можно решить только петлёй на шее или горстью таблеток в ладони.

земля — майору тому: ради бога, включите грёбаный свет. это уже невозможно.

— моя... племянница пропала две недели назад. кайли суарез.

он бросает пиджак на диван, тонкую папку с файлами, предварительно помахав ей, — на столик рядом.
он решает не упоминать маргаритку — это кажется неуместным даже ему. он видел новости.

— она была в том доме, фрей, — он опускается на диван устало, одергивая галстук и запуская пальцы в волосы — у него снова дрожат руки, ему хочется закурить просто чтобы хоть чем-то занять себя, но в горле слишком сухо, и он каким-то образом смог забыть зажигалку в машине - это всегда происходит так блядски не вовремя, что пора бы поверить в баланс во вселенной. — говорила что-то о своей подруге, которая выглядела так, словно вылезла из могилы, где разлагалась месяц. все эти грёбаные рисунки грёбаных воображаемых друзей.

вторые шансы давать не принято, но речь вообще как-то не об этом; люк не спешит говорить, что это вина фрея — это, вообще-то, вина его подружки с её грёбаным письмом, после которого всё пошло к дьяволу, но они всё ещё замешаны во всём этом дерьме, и он не простит себе, если что-то случится с кайли — список вещей, за которые он прощать себя не планирует, оказывается невероятно длинным, но это кайли.

она - единственное, что напоминает ему ещё о ханне, кроме, конечно же, тысячи других вещей, напоминающих ему о ней болезненно и постоянно.
она - единственное, что у него осталось в принципе.

бога ради. он никогда не думал, что во всём этом будут замешаны дети. он никогда не думал, что у умерших есть понятия о морали, но дети не имеют к этому никакого отношения — кайли не имела к этому никакого отношения, кайли было семь и она не могла даже заслужить этого.

бога ради.

— это не просьба, — он поднимает наконец глаза на эштона фрея, откидывается на спинку дивана, складывая на груди руки. — смотри на это как на предложение: ты помогаешь мне найти кайли, а я обеспечиваю мисс сантос лучших врачей во всей этой блядской стране, каких только можно найти. у тебя есть здесь что-нибудь выпить?

в горле слишком сухо — он морщится и прикрывает глаза устало; он не слышит сейчас её шёпота, но он не доверяет теням в углах квартиры, а потому старается не отводить лишний раз взгляда от фрея — в чужой компании сходить с ума сложнее, в чьей именно — вопрос уже второстепенный.

в горле слишком сухо.
здесь слишком темно.

— и сделай уже что-нибудь с ёбаным светом, бога, блять, ради.

всё это дерьмо с этим блядским письмом совершенно точно научило его одной вещи: позвать на помощь — то же самое, что утянуть с собой в могилу.
судьба эштона фрея не беспокоит его настолько сильно.

[nick]Luke Wright[/nick][status]милый друг[/status][icon]https://i.imgur.com/btrxs0h.png[/icon][lz]<div class="ls"><a href="ссылка на анкету">люк райт, 31;</a> abandon all reason, avoid all eye contact, do not react. <b>SHOOT THE MESSENGERS.</b> </div> <div class="fandom">— the letter —</div>[/lz]