они называют его призраком.

острие меча рассекает одним точным взмахом клубы бестелесного дыма – выстрелы звучат гулким эхом в напряженной тишине, что окутывает его плотной пеленой, рвут ее на части с неистовством поистине звериным, словно голодные псы впиваются острыми клыками в человеческую плоть – выстрелы гремят в холодном воздухе слишком, прямо_как_тогда громко, узкое пространство заполняя собой до краев и не оставляя вокруг ничего, кроме пустой ненависти, что движет рукой на спусковом крючке – пули проходят сквозь его тело одна за другой и падают, падают, падают бесконечным дождем на потрескавшийся асфальт, выбивают ритм какой-то совершенно дикий, раз-два, раз-два, раз-два-три, очередной залп не туда, очередной промах, череда непозволительно дорогих ошибок и купленная ценой самонадеянности собственной человеческая жизнь, пули цели своей не обретают заведомо, на провал обреченные изначально, потому что материальное нематериальному противопоставить ничего не может априори, материальное извечно лишь пытаться может, тянуться отчаянно к недосягаемому и в падении с высоты смертельной срывать свой голос в агоническом крике, опускаясь безжизненно на выжженную землю напоминанием безликим о собственных неудачах, о том, до чего неизменно доводит попытка переписать то, что судьбой тебе определено заранее. призрак, он думает, имя вполне подходящее;
по крайней мере, оно устраивает его гораздо больше предыдущего.

у их страха нет лица – белая маска плотно прилегает к коже и выделяется контрастно на общем черном фоне; говорят, чтобы от страха собственного избавиться, нужно заглянуть ему в глаза, но за прорезями в бездушном куске пластика таится лишь бездна, но этот страх преодолевается лишь выстрелом в голову и отзвуками разлетающейся по помещению дроби, хьюстон, у нас охуительно большие проблемы – связь по рации обрывается красноречиво помехами, когда он по ближайшей стенке разносит внутренности черепной коробки очередного предателя в их рядах и чувствует по этому поводу только паутиной расползающееся где-то внутри удовлетворение; у их страха нет лица и имени тоже нет, только нелепое прозвище, нужное для того, чтобы было что писать на плакатах с вознаграждением за голову, их страх никогда не смотрит в зеркало, когда появляется в отражении позади и смеется, одним движением сворачивая шею и оставляя мертвое тело тяжелым грузом лежать на полу, их страх от собственной маски отводит пустой взгляд, когда проводит по листу бумаги на стене когтями перчатки – бумага рвется с приятным трекском, полосует смазанную фотографию на неровные части, так ему нравится намного больше, целостность, в конце концов, для него всегда была концептом слишком незнакомым. их ужас растекается темной жидкостью у него по венам, питает изнутри аккумулятором неисчерпаемым, отголосок находит где-то рядом с его бьющимся медленно сердцем, они тебя боятся, шепчет внутри голос того, что таится под кожей, чудовищного, демонического, им стоит тебя бояться, их страх играет на кончиках его пальцев адским огнем и волочится за ним темным шлейфом, куда бы он ни пошел; личная свита падшего короля – на троне из сваленных в гору трупов он наконец-то чувствует себя собой, и от того, как ломается в оставшемся на корке подсознания оплоте незабытого прошлого хороший человек, которым он был когда-то и которого видит до сих пор на дне собственных глаз, ему хорошо, отдаваться своим демонам всегда оказывается делом до боли приятным, и он усмехается лишь довольно, пока вокруг рушатся барьеры невидимые и лежит в руинах все, что некогда казалось правильным.

где заканчивается габриэль рейес и где начинается жнец, он для себя давно уже определить не может, но оно больше не имеет для него никакого значения.

они боятся его,
но недостаточно для того, чтобы все шло по плану.

перепуганный насмерть парень врывается в его кабинет с ошалелым напрочь выражением лица и отчетливо читающимся шоком в глазах – хватает ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, и пытается отдышаться, за стену ухватившись, как хватаются за протянутую утопающему руку; испугать таких, на самом деле, не сложно, испугать тех, кто войны не видел, кто по полю битвы, усеянному телами падших, чьи руки недавно на своем плече чувствовал и чьи слова все еще звучат призрачно в твоей голове, в принципе оказывается достаточно легко, но у него голос дрожит и дрожат руки, но что-то в его интонациях завораживает и к себе внимание невольно приковывает, и габриэль ничего с собой поделать не может, когда поднимает голову от кучи бумаг и смотрит заинтересованно на незваного гостя. их всех убили, говорит он, запинаясь на полуслове и теряясь в потоке мельтешащих мириадами мыслей, они все мертвы, мне повезло, я мог бы остаться с ними, я их бросил, не справился, сбежал, я не был к такому готов; у габриэля – жнеца – звучит мерным стуком внутри чувство неожиданное предвкушения чего-то гораздо более значимого, чем то, с чем они сталкиваться привыкли на пыльных улицах дорадо, чем войны преступных кланов бесконечные и привычные облавы полиции, и он думает про себя тогда, пока отчет пропускает фоновым шумом и краем уха вслушивается в сказанное, это, по крайней мере, обещает быть не скучным. появление виджиланте в темных переулках давно подконтрольного им города никогда не входило в их планы; проявления героизма в любой своей форме должны быть похоронены под обломками разрушенного овервотча, человеческая натура, в конце концов, всегда по большей части состояла из злого начала, и противиться этому значит лишь продолжать обманывать себя в бессмысленных уверениях и беспочвенными надеждами рыть себе могилу в замерзшей земле; ему нравится страх в глазах его врагов – ему не нравится ужас, с которым смотрят сейчас на него, потому что источник всего этого кроется в чем-то другом, неизведанном, непонятном, и он ощущает почти физически, как ему принадлежащее ускользает у него из рук неуловимым фантомом, никто не смеет диктовать свои условия на его территории, никто не может себе позволить присваивать то, чем он владеет по праву, никто не уйдет безнаказанным, врываясь в мир, им построенный, и разрывая его на куски с методичным безразличием, себе присваивая постепенно и с постамента свергая их флаг.

это все – если подумать – приобретает характер личный слишком для таких дел быстро.
сомбра сливает ложную информацию о готовящейся передаче оружия на городских окраинах; он завершения этого фарса ждет с непривычным для него нетерпением.

дорадо напоминает ему отчасти лос-анджелес: живой на поверхности город на поверку оказывается подгнившим с окраин, разлагающимся постепенно пустыми кварталами, что заполнены доверху душами никому не нужными, на свалку выброшенными теми, кто более достойным себя мнит, кем-то всегда приходится жертвовать, выживание – процесс бесчеловечный абсолютно, а гниль от сердцевины, как правило, лучше держать подальше. он ступает бесшумно по серому асфальту, и тишина скрадывает его шаги в едва слышный шелест, пока дым расстилается плотным коконом вокруг его сливающегося с тенями силуэта – его задача сейчас заключается в разведке; выведай все о своем враге досконально, если хочешь сломать его – узнай его слабости, подберись к нему ближе, чем на расстояние руки вытянутой, его привычки себе присвой, его особенности в свои преврати – закрывая глаза на очевидное, сделай мелочи своей религией, из деталей жертвенный алтарь воздвигни и окропи его собственной кровью, пока смеешься в глаза затухающие над доверием неоправданным; свою выгоду в абсолют возведя, забудь о чувствах и человечности вспоминать не думай, чтобы нож в спину подставленную вонзая раскаяния не ощущать совершенно, выверенным движением руки разрушая чей-то мир, не смей задевать собственный – ломая человека, помни, что нет искусства более тонкого. искусство предательства им, к счастью, было освоено еще в прошлой жизни.

он и не представляет, что освоенное им тогда придется применять дважды.

на спине человека перед ним четко читаются цифры 76,
чудовище внутри него поднимает голову и рычит приглушенно в сгущающемся сумраке.
он хочет крови,
он хочет своими руками чувствовать, как чужое сердце заходится иступленно в предсмертной агонии, как отстукивает неравномерно последние несколько тактов и затихает на его ладони,
он хочет видеть умоляющее выражение в чужих глазах и смеяться в мертвое лицо, стоя победителем над трупом поверженным, так это должно было закончиться в прошлый раз, так это должно закончиться сейчас.

холодный металл дробовика упирается в чужую спину и холодный воздух режет ему горло, по которому некогда отлетевший от здания швейцарской базы каменный осколок прочерчивает тонкую линию:
– дернешься – сдохнешь.

он наклоняется ближе – намного ближе, чем того позволяют любые представления о личном пространстве – его цель сейчас – сделать некомфортно, вторгнуться в то, что считалось сокровенным ранее, продемонстрировать наглядно свою власть над ситуацией, смотри, твоя жизнь в моих руках, мне стоит только захотеть и от тебя останутся только кровавые ошметки, так что веди себя хорошо, ладно? шепчет хрипло на самое ухо, оружия ни на секунду из пальцев не выпуская, и отчаянно пытается не думать о том, как же это все сквозит плохо выверенной иронией; в конце концов, в их истории никогда не была поставлена точка, никогда не был сыгран последний аккорд, ну же, опускайте занавес и дайте волю аплодисментам, можете снять маски в процессе, но это не так чтобы требуется, карты давно уже лежат раскрытыми на столе и осталось лишь спустить курок и раствориться в тенях снова, эпилог предоставляя писать свидетелям и очевидцам.

он не спешит,
времени у них – до рассвета,
слишком многое в тот раз осталось невысказанным, чтобы заканчивать действо так быстро, слишком обрывисто была подведена черта, слишком рано выключается свет и слишком неестественно замирает в воздухе напряженной нитью знакомая до боли мелодия.

– что, герой, на месте по-прежнему не сидится? все так же стоишь самоотверженно на страже обделенных и беспомощных?

что, герой, по-прежнему не можешь заставить себя двигаться дальше?

у джека моррисона с конспирацией всегда были нихуевые такие проблемы, но жаловаться на это сегодня он определенно точно не собирается.

чёрным цветком по кроваво-алому — сплетается в причудливые соцветия у него под кожей и расстилается погребальным саваном по мертвому саду зависть, опускается плотной пеленой ему на глаза, оставляя его в одиночестве абсолютном, беспомощным и ослеплённым — как слепец, спящий у порога собственного дома, о том не подозревая совершенно, он простирает руки к тянущей пустоте вокруг, и пустота откликается, обхватывает его пальцы своими, переплетая их в фальшивой пародии на привязанность и любовь; пустота — мягкая на ощупь, ложным теплом отдающая — принимает его целиком, обхватывает мертвенно-холодными ладонями его сердце и сжимает с притворной заботливостью, у_тебя_больше_ничего_не_осталось, и он сдаётся, растворяется полностью в когда-то казавшемся сокровенным, и белый флаг реет на ветру над вершинами его поверженной гордости, пока голос джека звучит где-то фоновым шумом, пока под ногами его разрастается адским поистине хаосом неудержимое пламя и он заходится в приступе неконтролируемого смеха. это все — алгоритм, бездушный, смысла в себе не несущий никакого, ноли-единицы-снова ноли, ты был запрограммирован на провал с самого начала, глупо сопротивляться судьбе, а? он не сопротивляется, больше нет; и темнота зияющую дыру внутри заполняет, будто бы этого момента всегда только ждала, стоит лишь позволить, стоит лишь отступить, и он падает, падает, и незнакомец улыбается ему улыбкой жуткой из зеркала, и ничего больше не имеет значения.

выстрелом в сухом воздухе,
взрывом в глухой тишине,
ножом по сердцу и осколком посреди горла:
— убирайся отсюда прочь.

не сегодня.
чашка разлетается на куски с оглушительным треском — разбитое однажды не восстановить в изначальном виде, сколько ни пытайся, и осколки на грязном полу складываются в незнакомый абсолютно узор, жалкая пародия на прошлое, искореженное тело в разворошенной могиле, сегодня кай снова составляет из льдин слово « ненависть », пока королева кивает одобрительно и через призму ожиданий собственных на него смотрит отрешенным взглядом, и холод просачивается в темноту внутри по капле, раз, два, отбивает в его сердце ставший привычным ритм, окрашивает темный некогда покров в обжигающе-ледяной свет, и на руках его — кровь, ему не принадлежащая, сочится красной рекой на не несущие смысла более очертания разбитых слов, застилает его глаза и слепоту его обволакивает приятно, стоит ему ладони к лицу поднести; чашка разлетается на куски с оглушительным треском — джек стискивает винтовку сильнее и подходит ближе, путей для отступления не оставляя, последний шанс на спасение выжигая своими шагами, но ему оно и не требуется.
смертный приговор им обоим давно был уже подписан.

не верьте, когда вам говорят, что умирать не больно — смерть проводит грубыми пальцами по его шее почти заботливо, и в каждом прикосновении ее — отчаяние, с отчужденностью смешанное в равной кондиции, и каждый вздох рваным пунктиром проходит по параллелям его артерий, подобно чуме распыляется и остаётся ядовитым облаком в безжизненных давно лёгких; смерть — дымная полоса на границе пыльного пути — смыкается за его спиной, стоит ему только ее переступить, в бетонную стену обращается моментально и не поддаётся более, сколько ты ни стучи, ни сдирай кожу на кулаках в попытках тщетных ее пробить, ни зови на помощь посреди выжженной дотла пустоши; сжимает тонкие руки на его горле и оставляет задыхаться в агонии мучительной, он не замечает, как выстрелы пробивают его грудь, он не замечает, как исчезает под грудой обломков его тело — не верьте, когда вам говорят, что умирать не больно.
ложь здесь он различать научился профессионально.

чёрным цветком по кроваво-алому —
гладиолусы означают « верность »,
он никогда не приносит их на могилу джека,
чёрные розы, как ему кажется, подходят куда больше.

об этом он ничуть не сожалеет.

ххх

ублюдок знает, как ранить больнее всего, куда бить с наибольшей точностью — чужие слова не отдаются болью внутри, как было когда-то раньше, но проникают тысячей игл под кожу все равно, как ни убеждай себя в обратном, и габриэль злится; на себя в первую очередь — за то, что на провокации очевидные ведётся с наивностью побитой собаки — и только потом уже на человека, что перед ним стоит и оружие опускает на землю в издевательском каком-то жесте, смотри, вот я перед тобой, беззащитный абсолютно, и ты не выстрелишь все равно, не сможешь, не сейчас, я_тебя_знаю; презрение в голосе джека — солдата — сочится язвой неприкрытой, и в глазах его ненависть горит огнём незатухающим, и ему бы хотелось сказать, что она отклика не находит, что это все — безответное, пустое, что ему все равно уже, он этот этап оставил позади и возвращаться к нему не собирается вовсе, жить прошлым, в конце концов, всегда было занятием довольно жалким, но рычит под маской забытое и поднимается ворохом над напускным спокойствием неразрешенная злость, и дрожит палец на спусковом крючке, и он считает про себя до трёх, пяти, десяти. нет. ты меня не выведешь.

брошенное вскользь:
— что, там твоё имя хоть помнят?
и волной неконтролируемой наваливаются на него воспоминания, к земле придавливая с силой непоколебимой и не давая вздохнуть, и он задыхается будто бы снова, как в тот раз, и пыльные улицы дорадо преображаются будто бы в швейцарские равнины за окном, и--
держи себя в руках.

мертвенно-синее свечение визора вместо привычного отсвета голубых глаз — что-то внутри него, что-то, у чего ещё имя человеческое осталось, что отвращение неизменно испытывает при мимолетном взгляде в зеркало и просыпаться имеет тенденцию по ночам, надеется, быть может, на исход без крови, напомнить себе отчаянно желает о временах, в прошлой жизни оставшихся, и гложет его волком голодным, зубами безжалостно раздирает его плоть и клыками впивается болезненно в некогда считавшееся сердцем — внутренности перерывая с хирургической поистине методичностью, выкидывает его выпотрошенный труп на обочину, и крики стервятников отдаются демонической музыкой в его голове. человечности самое место под замком, так считает, собственное тело запирая в клетке с ржавыми прутьями и сковывая кандалами свои (чужие) руки — надежду всяческую следовало оставить ещё у входа, в аду ему не нужен лишний мертвый груз.

как жаль, что она оказывается бессмертнее тебя.

— имена больше не имеют значения, — глухим отзвуком из-под маски слышится; истина до смешного очевидная, когда глаз человека напротив видеть не можешь — не хочешь — боишься, — кому как не тебе это знать.

блядский маскарад на блядском празднике смерти.
я — пустая ложь джека самому себе.

он опускает оружие — раздраженно отбрасывает его на землю и отступает на шаг в жесте почти_примирительном — если ублюдку суждено подохнуть, то явно не так, не когда в его интонациях читается явственно ядовитая усмешка, а в движениях абсолютно нет страха; джек моррисон его не боится совершенно, как равного себе не воспринимает (никогда не воспринимал), и это его бесит до жути, из себя выводит, и внутри горит тёмным пламенем желание жгучее схватить за грудки и кричать в чужое лицо, какого, блядь, черта, пока не забьётся пойманным зверем в зрачках осознание, пока не пробудится сожаление и не сменится ужасом, что мечется растерянно где-то под рёбрами и места себе не находит, но тебе же никогда не было дела, правда?.

ебаная бесчувственная машина.

джек моррисон смерти не боится, доходит до него запоздало,
джек моррисон
смерти
как избавления ждёт.

растворить на грани небытия все утерянное и позволить забвению смыть кровь с собственных рук — что может быть проще?
для джека моррисона, доходит до него запоздало, нет ничего хуже напоминаний о прошлом,
о том, кем он был когда-то,
о тех, кого он когда-то спасти не смог.

он усмехается, протягивая руку к креплению маски и нажимая на кнопку, что откидывает ее вверх — обнаженную кожу обдаёт неприятно тёплым ветром и снова начинают болезненно ныть полузажившие раны, его лицо непонятным узором исчертившие — обхватывает ладонью запястье семьдесят шестого, на эффект неожиданности рассчитывая небезуспешно, и когтем перчатки проводит по креплению визора; сложно при виде призраков прошлого оставаться равнодушным, сложно в фантомах памяти тонуть заново, когда только начало казаться, что смог оставить их за чертой собственного бессознательного, сложно привычное искать в знакомых чертах и не находить раз за разом — если слишком долго падать, никогда не выберешься наверх.
хочешь играть без притворства?
ради бога.

— заканчивай с этим ебаным фарсом.

пальцами удерживая за подбородок и взгляд отвести от себя не давая — не сегодня, джек, довольно бежать и довольно прятаться, представлению давно пора подойти к концу:

— посмотри на меня. на то, что ты со мной сделал.

он надеется, что это сломает джека моррисона окончательно.
(он надеется, что это не сломает окончательно его самого).