Недоверие, с подозрительностью смешанное, разливается по тяжелому воздуху темной волной, в его простреленные некогда легкие проникает с издевательской какой-то легкостью, затапливает все им приобретенное и хоронит под собой все им утерянное – Думфист не верит ему ни на секунду, когда вручает подписанный приказ проникнуть на заброшенную базу в Гибралтаре, смотрит исподлобья, проверяя, высчитывая, словно просчета малейшего как избавления ждет, словно не рассчитывает ни на что изначально, и он, в принципе, не может сказать, что это было не ожидаемо; это нельзя назвать паранойей, если ты всегда был прав – Коготь напоминает ему затаившуюся в кустах змею, с адским поистине терпением выжидающую момента для удара, чтобы одним метким укусом в артерию впиться и смотреть, как умирает жертва в агонии, как корчится в агонии на грязной земле, шансов на спасение предоставляя ничтожно мало, зови на помощь сколько хочешь, все равно никто не откликнется на твои крики, ты никогда не кричал о волках, но этого, на самом деле, и не требуется, волки всегда были лишь оправданием для того, чтобы на помощь не прийти и оставить тебя в одиночестве запертого в комнате с безжалостным зверем, что смотрит на тебя с отчетливо читающейся ненавистью во взгляде и таится по темным углам, готовясь к смертельному прыжку. Он усмехается тогда; берет ничего не значащую бумажку и не говорит больше ни слова, выходя из кабинета; в теории ты не должен ничего никому доказывать, но на практике проверка на верность слишком часто оказывается единственным средством выживания.
Если им нужно его проверить, пусть так оно и будет.
Для себя он, в конце концов, уже давно определился.

Руины давно разрушенного и пепел на кладбище похороненных под обломками надежд; стены Карфагена когда-то считались неприступными, но огонь в собственной тяге к уничтожению в конечном итоге все равно пожрет казавшееся вечным – языками пламени пробегается по безразличному камню и протянутую руку подобно преданному псу лижет, закатными отблесками отражаясь в трескающихся от жара окнах. На просторах всегда тихо: тишина простирается за его спиной черного цвета крыльями и дым облекает его бесформенным плащом; не стоит тревожить мертвых – о забытом вспоминать не должно, об отринутом думать не следует, сомнениям проникать в твой мир позволять не нужно, сомнения внутри тебя разливаются кислотным дождем и выжигают, выжигают все казавшееся правильным некогда, камня на камне от привычного не оставляя, может_быть_ты_никогда_не_был_прав, может быть, все это – напускное, театральное, и для того, чтобы все снова приобрело истинные краски, тебе надо лишь покров из заблуждений собственных отдернуть и смотреть со стороны будто, как все катится к чертям и перестраивается заново в иную совершенно картину, метаморфоз – дело фантастически простое, на самом деле, если изначально допустить его вероятность, если своими руками ломать старые стены, чувствуя под пальцами каменную пыль и до крови сдирая кожу в попытке безнадежной выбраться из напоминающей покинутый дом тюрьмы; он не сомневается – не разрешает себе – когда словно бы в первый раз вдыхает тяжелый от жары воздух на гибралтарской базе, не сомневается и когда дает приказ рассредоточиться по помещению, а царившая вокруг тишина сменяется топотом армейских сапог. То, что внутри может находиться кто-то из них, не останавливает его движения и не заставляет медлить; он – не тот, кем был раньше, это место – теперь – не имеет для него никакого значения.
Самоубеждение обычно вещь чертовски хрупкая, но облачить его в броню непробиваемую из собственной злости оказывается слишком легко.

У Уинстона на столе все еще лежат фотографии – он находит это смешным и еще немного жалким, он знает, каково это – застревать в прошлом, единственным выжившим в безвременной пустыне оставаясь и чувствуя с каждым днем все неизбавнее, как уходят под землю ноги, как обхватывает их мертвой хваткой зыбучий песок воспоминаний и утягивает, утягивает за собой вниз, пока ты отчаянно пытаешься держать голову на поверхности и вдыхаешь захлебываясь последний в своей жизни воздух; Уинстона пожалеть бы, на произвол судьбы оставить, позволить ему самому уйти под воду окончательно и задохнуться в собственном стремлении вернуть неизбежно утраченное, Уинстону бы одиночество сделать его спутником постоянным, запереть бы в комнате пустой, где под водами безразлично холодными раздается лишь один механический голос, лишенный искренности, лишенный человечности, и наблюдать с интересом, как он теряет все оставшееся еще по странной нелепости, как растворяется в этом отчаянии и распадается на куски от фантомного присутствия в своей голове, смерть от пули, в конце концов, всегда была слишком легким вариантом, выстрел в грудь с медленным, мучительным до жути самоуничтожением сравниться изначально не может, но у него сейчас нет времени. Уинстон за содеянное – за то, что стоял тогда рядом, за то, что отвернулся от него, как и все остальные, за то, что закрывал глаза и предпочел прятаться трусливо на стороне победителя – легкой смерти не заслуживает совершенно, и досада сквозит в его голосе незаметным практически призраком, когда он направляет дробовик в сторону бывшего друга и шипит с плохо скрываемой иронией: « последние слова, макака? »

и по злобному оскалу понимает моментально, что допустил ошибку.

У Уинстона на столе все еще лежат фотографии – Окстон улыбается так, как улыбаться умела только она, жизнерадостно и несгибаемо, вцепляясь одной рукой обезьяне в шерсть и вторую протягивая куда-то в сторону фотографа, Цинглер смеется заливисто, приобнимает Линдхольма за плечи и поправляет съехавшую на глаза ведьминскую шляпу, ничего напоминающего о войне, ничего, что говорило бы об их истинном предназначении, там, где есть семейное тепло во взглядах, не находится места ненависти и презрению, и он помнит, помнит это с пугающей отчетливостью, будто бы не было никогда тех лет, будто бы не раздавались взрывы на швейцарской базе и Мойра не склонялась над его бездыханным телом; он отворачивается – сомнение меркнет яркой вспышкой перед его взором и затухает где-то внутри, сворачивается змеей в клубок и шипит ненавидяще, может быть, жалеть всегда стоило в первую очередь тебя, может быть, падение не стоило изначально рассматривать как альтернативный путь.
Моррисон смотрит на него с бездушного листка бумаги своими блядскими глазами цвета ясного неба,
он срывает фотографию со стены и комкает ее в кулаке с яростью в своем абсолюте выжигающей то, что некогда считалось сердцем,

о забытом вспоминать не должно.

Настроение у него с утра совершенно препаршивое.

Кофеварка не работает – снова – отзывается беспомощным треском и глохнет почти сразу же, на его присутствие не реагируя абсолютно, и он ругается вполголоса, с беззвучной злостью ударяя по столу; это кажется ему забавным: поврежденные вкусовые рецепторы не позволяют ему более чувствовать вкус, но физические потребности никуда после смерти не деваются, хотя казалось бы – ни еды, ни сна ему, впрочем, не достается, Аканде требует его отчета сразу по прибытии, и от ощущения вселенской усталости он раздражается еще больше, чем обычно. Хвала небесам, в Когте об его характере знают не понаслышке – он бы пристрелил сейчас любого попавшегося под горячую руку, но близи нет никого, кроме блядской сломанной кофеварки, и выплескивать остаточное после неудачной миссии ему остается только на бездушную многострадальную машину.

Утренняя тишина в главном штабе рвется стуком его тяжелых шагов, и дверь в зал совещаний закрывается за ним с негромким скрипом.

Аканде уже сидит за столом – бросает на него оценивающий взгляд, прямо как тогда, и отворачивается снова, всем своим видом демонстрируя напускное равнодушие, будто бы не ждал затаив дыхание исхода этой ситуации, будто бы не пытался ход событий предугадать, высчитывая для себя всевозможные последствия и планируя на несколько шагов вперед дальнейшие действия в случае поражения; Аканде, по правде говоря, был уебком еще тем, манипулятивной змеей с нездоровым совершенно сдвигом на войне, но подотчетность ему подобным Габриэлю была слишком, наверное, знакома, чтобы сейчас обращать внимание и позволять себе остатки терпения утрачивать. Флешку с данными он кладет небрежно на гладкую деревянную поверхность и опускается на стул неподалеку, скрещивая руки на груди в неприветливом жесте и глухим покашливанием заставляя перевести на себя взор:

– Твои планы, Огундиму, пошли по пизде.

Стучит по собственному трофею когтем перчатки и говорит негромко, с усилием выдавливая из себя хриплое:

– Уинстон превратил старую базу в свое логово, и наши оперативники были от такого не в восторге. Здесь все, что мне удалось достать.

Имена на маленьком устройстве – его личный источник ненависти, его персональная вендетта, в кровавый цвет окрашенная и не терпящая отлагательств, орудие массового поражения, в чужую кожу облаченное, символ надежды, обращенный в отчаяние, у основания сломанный и до неузнаваемости на осколки разбитый; имена на маленьком устройстве для него более ничего не значат, но для их дела значение имеют огромное, смотрите, как ваш мир умирает в огне, как захлебывается собственной кровью в агонии мучительной, смотрите, как вы рушите его на части своими же руками.

– Что будем делать дальше?

Часы на стене позади него отстукивают свой мерный ход.